«Юдоль»: новый роман Михаила Ели­зарова о колдунах и необычном конце всего

В «Редакции Еленой Шубиной» вышел роман Михаила Елизарова «Юдоль» — первый с 2019 года.

В центре сюжета пенсионер Сапогов и школьник Костя. Первый стремится приблизить конец всего сущего, а второй — ему помешать. И все это в антураже позднесоветского городского фэнтези с чернокнижниками и демонами.

В нашей рецензии делимся впечатлениями от «Юдоли». А заодно рассказываем, как новая книга перекликается с предыдущим романом Михаила Елизарова.

Пожилой счетовод Андрей Тимофеевич Сапогов — мужик одинокий, озлобленный и в высшей степени заурядный. Но у Сапогова пара странностей. Во-первых, он очень любит старые деревянные счеты, и даже когда весь собес пересаживается на ЭВМ, не спешит расставаться с архаичным агрегатом. Во-вторых, Сапогова с детства тянет к демоническому. Андрей Тимофеевич и в собес работать пошел, потому что в нем есть «бес». А в комсомол не пошел, потому что в нем есть «мол» — как в «молиться».

Однажды Сапогова увольняют — как раз из-за счетов — и он берется наводить порчу на обидчиков, но как-то бессистемно и неэффективно. Тогда Андрей Тимофеевич поступает в услужение темным силам и добывает палец Люцифера, чья земная проекция — статуя из копролита — лежит в обычной квартире панельного дома.

Однако прошлый владелец пальца — недалекий школьник Костя — не намерен мириться с потерей. Он слушает советы говорящей царапины, называющей себя Божье Ничто, и идет по следу Сапогова. А заодно пытается предотвратить наступление Юдоли — безвременья, которое отменяет прошлое и будущее через уничтожение связи между именем и вещью; подмены смыслов. Или нет.

В принципе, герои романа уже существуют в безвременье — условно позднем СССР с атрибутами вроде игрушки «Электроника ИМ-02». Но сказать наверняка, когда происходят события, не получается, и это сделано специально. «Месяц ясен, за числами не уследишь, год нынешний», — писал Саша Соколов. Такой размытый таймстамп подходит и в книге Елизарова.

Юдоль шагает в мир через экраны телевизоров и динамики радиоприемников. Но распознать ее поступь получается не всегда — настолько зыбка и развязна действительность. Вот Филя из «Спокойной ночи, малыши!» объявляет, что принял ислам и больше не хочет дружить с Хрюшей. А вот Иосиф Кобзон из репродуктора предрекает искупительную жертву Бархатного Агнца. Что это: искажение, вызванное скорым исчезновением всего, или просто еще один день на излете жизни огромной страны?

И то и другое — и чуточку больше. Елизаров передразнивает реальность, устраивает, как поет книжный Кобзон, хоровод на костях. Но не СССР, а самой русской культуры и традиции. Недаром «Юдоль» так похожа на мрачную сказку, где привычному или маргинальному сообщается фольклорная изнанка. В результате старушки-сплетницы у подъезда оказываются ведьмами, а на иных планах бытия обнаруживается едва ли не тюремная иерархия — с «опущенными богами» и колдунами в статусе черта.

Елизаров не первый, кто переосмысляет фольклорные и религиозные мотивы. На этом строится немалая доля фэнтези. Однако у Елизарова приметы и ритуалы становятся не просто элементами сеттинга, а проявлениями иррационального и парадоксального — как и сама современность; как и сама Юдоль. Манипуляции с протертыми жабами и кладбищенской землей алогичны, но работают в контексте романа. Так же и Юдоль — вроде бы и не конец света, потому что конец подразумевает завершение чего-то. А вроде и грядет, подобно Армагеддону, и сулит смерть.

С помощью фольклора Елизаров избавляет себя от необходимости быть конкретным. Устная традиция — пространство наивной убежденности: мы стучим по дереву, потому что надеемся, что это отгонит беду. Как именно? Да неважно. Главное, чтобы плохого не случилось. С Юдолью то же самое: что-то страшное надвигается. Что именно? А разве имеет значение? Главное, верить и бояться.

В этом отношении «Юдоль» Елизарова рифмуется — очевидно, намеренно — с другой «Юдолью», Николая Лескова. Это рассказ о голоде 1840 года в Орловской губернии, который в самом начале текста предсказывают старухи-сновидицы. Мужики, узнав о пророчестве неурожая, отказываются сеять, а дальше по накатанной: мистическое мышление создает тяжелые времена, тяжелые времена включают мистическое мышление.

Елизаровская Юдоль, конечно, не всамделишный голод середины 19 века. Но в широком смысле — такой же ползучий процесс, чьи щупальца медленно оплетают все вокруг. Это не обязательно фантастический типа-апокалипсис, но иногда что-то личное.

Печальная юдоль того же Сапогова — понятные всем одиночество, недолюбленность и неприкаянность. Они разъедают и меняют мир не хуже эфемерного антибытия. В такой Юдоли, внутри этого процесса, человек не способен не то что бороться, а даже укладывать происходящее в голове. Что делать? Искать ответы и спасения в магии. Так и живем.

Человек оказывается в необычной ситуации, узнает что-то страшное и переживает трансцендентный опыт — канва в некотором роде естественная для текстов Михаила Елизарова. Плюс-минус по такому принципу сделаны «Мультики», «Библиотекарь» и некоторые рассказы.

В 2019 году вышел роман «Земля» — большущая книга о смерти, первое, как его называли издатели, «осмысление русского танатоса». Главный герой — Владимир Кротышев, которого с детства интересует все, что связано с могилами. Слово за слово — а слов в «Земле» очень много, — и Кротышев вырастает в мощного мужика. Он устраивается в похоронную контору старшего брата, постигает тонкости бизнеса и макабрическую мудрость.

«Земля», формально, скроена по описанным выше лекалам: простой парень попадает в необычную среду и знакомится с ее секретами. Только вместо сообщества охотников за волшебными книгами здесь прозаичная сфера ритуальных услуг. А еще Кротышев так и не переживает трансцендентный опыт, хотя тот определенно напрашивается.

История главного героя как бы обрывается на полуслове, из-за чего «Землю» можно воспринять как первый том большого романа. Сам Елизаров, говоря о продолжении, отмечал, что если оно и случится, то будет посвящено не смерти, а посмертию.

Вторая часть не вышла, зато вышла «Юдоль» — не сиквел, но как бы другая сторона «Земли». Предыдущий роман, в числе прочего, рассказывал о смерти как о физической неизбежности. Елизаров противопоставлял жизни умирание, заставлял героев сакрализировать его и пытаться измерить аршином западной и русской философии. Для Кротышева и его подруги Алины смерть — пугающий, но притягательный край, который находится за непреодолимой границей, так что о загробном остается только спекулировать.

В противовес «Юдоль» — роман, населенный чертями, демонами и всяческой потустороньщиной. В мире этой книги смерть имманентна настоящему. Это не что-то загадочное и неотвратимо происходящее когда-нибудь потом, а сухая данность. «Все мертво изначально», — говорит Божье Ничто. И добавляет, что все — кроме Бога. Хотя и это, возможно, не совсем правда.

Елизаров идет дальше, чем в «Земле», и исследует смерть не столько в разрезе философской танатологии, сколько в плоскости, скажем, социологии повседневности. Биологическая смерть отвратительна и тривиальна, как продукт жизнедеятельности, здесь нечем очаровываться. К тому же есть вещи пострашнее — например, Юдоль.

Но она, в отличие от смерти, — дело не одинокое. И когда рядом есть кто-то, кто поможет удержать ускользающее имя и смысл, Юдоль вполне можно пережить. Выстоять под натиском лжи и подмен, чтобы потом обязательно было лето.