«Эйзен»: необычная биография Сергея Эйзенштейна от автора романа «Зулейха открывает глаза»

5 марта вышел четвертый роман Гузель Яхиной.

Он посвящен режиссеру Сергею Эйзенштейну. Это не биография и не нон-фикшен в чистом виде, а нечто посередине — сама писательница назвала книгу «роман-буфф».

Мы прочитали «Эйзена» и теперь рассказываем, о чем эта книга. И каких стереотипных ходов Гузель Яхина избегает, делая своим героем реального исторического персонажа.

Имя Сергея Эйзенштейна — едва ли не синоним советского кино 1920-х. Как минимум сразу вспоминается немой фильм «Броненосец „Потемкин“», черно-белый, с раскрашенным вручную алым флагом. О восьми самых важных работах постановщика и рассказывают восемь глав «Эйзена»: отрезок взрослой жизни режиссера от начала карьеры и до смерти, от двадцати семи до пятидесяти лет.

Эйзенштейн не очень похож на эталонного советского гражданина. Он рисовал непристойные карикатуры, обладал сложным характером и неустойчивой психикой — настолько, что однажды временно ослеп от пережитых потрясений.

Создавая роман об исторической личности, высок риск поддаться желанию написать развернутый анекдот о причудах талантливых и знаменитых. Благо материал здесь располагает: Эйзенштейн — личность колоритная. Он то успешный и восхваляемый режиссер, объехавший полмира в зарубежных командировках. А то вдруг непонятый, отчаявшийся и вынужденный публично критиковать сам себя человек.

Конечно, этот контраст, сам по себе кинематографичный, отражается и в романе. Как и необычайные эпизоды — скажем, тот факт, что лицо Эйзенштейна смотрит в Мексике с фрески в бывшем коллегиуме среди фигур святых. Веселого, занимательного, абсурдного в книге много, но для Яхиной это — не самоцель.

Поначалу может сложиться впечатление, что Сергей Эйзенштейн — немного советский Дэвид Линч, или даже, скорее, скандальный Ян Фабр. Он предлагает нагнать карликов на завод в Нижнем Тагиле — чтобы танцевали в цилиндрах на столе. Заставляет съемочную группу часами выбирать наиболее мерзкую жабу, чтобы ненадолго показать ее в кадре. А когда команда привычно интересуется, сколько вишневого варенья брать, чтобы сымитировать реки крови, Эйзен напоминает и вовсе режиссеров классических хорроров, где фантазия обгоняла возможности и спецэффекты творились из всего, что попадется под руку.

От забавного и странного — всего шаг до действительно жуткого. В какой-то момент Эйзен решит, что для съемок нужен настоящий труп. К счастью, затея не сработает.

Нижний Тагил — не линчевский Черный вигвам, а СССР далек от фабровской «Горы Олимп». Гузель Яхина не дает забыть, что дело происходит в Советском Союзе, а Сергей Эйзенштейн, при всей своей оригинальности, создавал именно что идеологически правильные картины. Он одновременно и порождение, и антипод всему, что происходит в это время в стране.

История выстраивается на контрасте. Вот Эйзенштейна восхваляют в газетах, а вот в кинотеатре мужик, не зная в лицо режиссера, делится, что ходит на его фильмы из-за благотворного влияния на потенцию. Там, где критики увидели высокие идеалы, зритель уловил животное, инстинктивное.

Будет много о Всеволоде Мейерхольде как значимом для Эйзена человеке, учителе, вдохновителе. А потом — крохотный отрывок из реального письма Мейерхольда к Молотову о пережитых пытках в Бутырке. Без рассуждений о маленьком человеке в жерновах истории — только документ эпохи, звучащий сильнее любого вымысла.

В дебютной книге «Зулейха открывает глаза» читателю временами как бы раздавались указания, что чувствовать. В новом романе Гузель Яхина следует заветам режиссера Дзиги Вертова, стихотворения которого предваряют каждую главу «Эйзена» — захватывает кусок реальности, избегая поставленных сцен. А с другой стороны, писательница помнит, что происходящее — абсурд, буффонада, и ставит рядом самые разные эпизоды. Временами Яхина походит на самого Эйзенштейна в его «Стачке», где после кадра с расправой над мирной забастовкой — кадр со скотобойни.

Насколько искусству СССР была важна идеологическая составляющая, настолько искусству современному — психологическая. Даже поступки Колобка в одноименной сказке уже разобраны как проявления определенного типа привязанности и акцентуаций. А главный герой «Эйзена» так и напрашивается на разговоры о нарциссизме и проблемах с матерью.

Сообщая матери героя о том, что Эйзенштейн временно потерял зрение, один из персонажей оговаривается: «историческая слепота». Каламбур «исторический/истерический» складывается неслучайно: что историю, что ментальное расстройство полностью невозможно подчинить себе. Только уживаться.

Эйзенштейна раздражают нежные письма умирающей от рака любовницы, мешают работать. Он собирает все вырезки о себе в альбомчик и просит маму — которую то ненавидит, то отчаянно в ней нуждается — читать ему вслух. Он рисует указания по монтажу «Ивана Грозного» — и залихватские сценки из жизни Царя Пениса. Он как будто больше наслаждается самим фактом того, что оказывается предметом желания женщин, чем любой близостью с кем бы то ни было.

Гузель Яхина не превращает роман в сеанс публичной психотерапии, а подчиняет той же логике буффонады. Фрейдистское становится настолько очевидным и гротескным, что превращается в абсурд. Если Эйзенштейн ведёт дневник на немецком, то, конечно, потому что это язык Фрейда. Если к герою приезжает мать, утешая своего Рорика в тяжелейшем истерическом припадке так же, как утешала бы малыша, то это будет большая сцена, в конце которой неясно, уж не кормит ли она снова грудью.

Кинематографические приемы, за которые иногда упрекали Яхину, в «Эйзене» выглядят максимально уместно. Роман все же про режиссера. Все крупные планы, монтаж, затемнение, недоговоренность или излишняя подробность — это книга с очень узнаваемым почерком. Яхина использует те же техники, но сознательно будто бы гипертрофирует их.

Получается не биография и не исторический роман, а подкрепленная фактами фантазия на тему личности, как у, например, Эдварда Кэри в «Крохе» о мадам Тюссо. Писательница не предпринимает попыток осовременить героя: Эйзен здесь не будет читать рэп, как Пушкин в последнем музыкальном байопике Умарова. Он будет просто жить — так, как это представилось Гузель Яхиной, и как могло и не могло быть в этой истерической реальности.