Как я помогла сво­ему ребенку изба­виться от самопо­врежда­ющего поведения

Меня зовут Елена, мне 48 лет, и два года назад я узнала, что моя дочь режет себе руки.

Тогда ей было двенадцать лет. Мне пришло сообщение от классного руководителя: «У вашей Светы порезы на запястьях, плечах и бедрах». До сих пор помню, как перечитывала его несколько раз, не понимая, что означают эти слова. Когда осознала, заплакала. После этого я пыталась достучаться до дочери и уговорить больше так не делать. Долгое время ничего не получалось.

В этой статье я расскажу, что все-таки помогло ей перестать прибегать к самоповреждающему поведению, или селфхарму, мне — лучше понять ее, а нам вместе — снова начать доверять друг другу.

Когда я только узнала про порезы, мне стало страшно и стыдно. Я боялась, что все об этом узнают и станут показывать пальцем на меня и на Свету, что вызовут в комиссию по делам несовершеннолетних, — в общем, что наша жизнь изменится. Как это ни странно, никакие ведомства нами совершенно не заинтересовалась, классный руководитель и медсестра тоже не проявили особого участия — мы ограничились телефонным разговором, в котором мне посоветовали «что-то с этим делать». Но с тех пор наша жизнь и правда стала иной.

О подробностях произошедшего в школе я узнала от мамы другой девочки, которая оказалась в той же ситуации. Выяснилось, в классе селфхармом занималось четверо ребят, и уже не первый месяц. Одноклассники были в курсе, но учителям и родителям не рассказывали. Взрослые узнали случайно, когда один из мальчиков прямо в классе разобрал точилку для карандашей и лезвием порезал себе кожу. Он нажал слишком сильно — разрезал мягкие ткани, полилась кровь. Испугавшись, пошел к медсестре. Та, когда дезинфицировала рану, увидела следы от других порезов, начала расспрашивать — и мальчик раскололся.

Детей по очереди осматривали в медкабинете. Классный руководитель и медсестра порядком удивились, когда моя Света — отличница, активистка, которая побеждает в олимпиадах, оказалась в числе тех, кто резал себя.

Первый разговор с дочерью ничего не дал. Я даже сказала бы, что это был мой монолог с длинными паузами. Я ждала ее ответов, но их не было. Я как будто говорила со стеной.

Перед разговором я подготовилась: почитала про селфхарм, посмотрела, как психологи советуют говорить об этом с подростком. Если коротко: не обвинять, не стыдить, не давить, показать, что ты друг, ты в любом случае на его стороне, ты хочешь помочь. Я так и сделала, но ничего не получилось.

Дочь не реагировала ни на эмоциональные признания в любви и обещание помочь, ни на рациональные доводы о том, что если начнется заражение крови, ей могут ампутировать руку.

Передо мной будто бы был совершенно незнакомый человек. Лишь спустя несколько месяцев я смогла признаться себе, что перемены в ее поведении начались раньше — просто я не желала их замечать.

Мы со Светой всегда жили дружно: рассказывали друг другу и о хорошем, и о плохом, вместе смотрели мультики и фильмы и потом обсуждали их, ездили в горы и на море. Ее отстранение началось постепенно. Она просто начала взрослеть, и я, как, наверное, многие родители, пропустила этот момент, полагая, что Света по-прежнему маленькая девочка, которая во всем со мной согласна и живет моими увлечениями. Все это я осознала потом, во время занятий с психологом.

Пару месяцев я билась сама: периодически пыталась поговорить с дочерью, заходила то с одной, то с другой стороны. Света молчала или отвечала односложно. Один-единственный раз она согласилась показать мне свои порезы: я сказала, что должна убедиться, что нет опасности заражения, а в противном случае поведу в поликлинику к врачу.

Это оказалось тяжело: глядя на них, я испытывала физическую боль. Тонкие полоски шли параллельно друг другу на запястьях обеих рук, а также на передней поверхности правого бедра. Некоторые еще немного кровили. Но особенно страшно выглядел шрам на плече: он был толстым и темно-розовым. Много позже Света рассказала, что этот порез она сделала, когда была в гостях у отца, с которым мы живем раздельно, и не знала, чем обработать. Обычно же свои порезы она тут же дезинфицировала. И так делали ее одноклассники.

Недели шли, а ничего не менялось. Единственной моей победой было выпрошенное у дочери обещание больше не резать себя. Как и прежде, когда я заходила в ее комнату, она прикрывала рукой телефон и, подняв на меня глаза, спрашивала: «Что?», — а потом просто ждала, когда приступ материнской любви закончится и я наконец уйду. Признаюсь, однажды я попыталась заглянуть в телефон тайком, но не смогла: стоял графический ключ и я его не знала.

Как и прежде, она подолгу сидела в туалете. В какой-то момент, когда Света в очередной раз закрылась там и не выходила минут десять, меня вдруг, как топором по голове, ударила догадка: она режется! Какая же я дура! На протяжении нескольких месяцев я ломала голову, откуда у нее проблемы с пищеварением, — меняла рацион, покупала легкие слабительные. А причина все это время была в другом.

У меня хватило ума и душевных сил не вламываться в туалет, но, когда дочь вышла, я тут же подошла к ней и потребовала показать руку, напомнив про обещание больше не прибегать к селфхарму. Я схватила ее руку, и из-под рукава выпал ватный диск в крови.

Когда я узнала, что Света все еще прибегает к селфхарму, я, к своему стыду, почувствовала не страх за нее, а обиду и раздражение. Мне казалось, что ей было наплевать на меня и мои чувства. В глубине души я ощутила и долю злорадства: допрыгаешься до больницы. Потом части мозаики стали сами собой складываться в единую картину: и просьба купить пижаму с длинными рукавами, и отказ от шортов, которые раньше любила, и нежелание идти с бабушкой в баню, хотя прежде всегда сама просилась, и заказанный Деду Морозу странный подарок.

Накануне Нового года Света прислала мне артикул, чтобы я заказала ей подарок на маркетплейсе. Я посмотрела: вроде обычный лонгслив — черная футболка с длинными рукавами. Приблизив картинку, я увидела на рукавах, в районе предплечий, красные вышитые полоски — они были выпуклыми. Подумала, что похожи на шрамы, но тогда я ничего не поняла и заказала.

Позже я узнала, что такие лонгсливы носят подростки, которые любят ролевые игры по мотивам манг и аниме, сидят в закрытых чатах, зайти в которые можно только через чат-бот, который постоянно генерирует новые ссылки.

В числе этих подростков оказались и моя дочь и ее одноклассники — многие тоже заказали у мам футболки с имитацией порезов. Как позже объяснила мне Света, чтобы быть как Джузо Сузуя, Рика Кавай, Каби Нагата и прочие герои аниме, режущие свое тело. Никем не понятые, страдающие и глубоко чувствующие — по всей видимости, эти персонажи в глазах подростков так похожи на них самих, что вызывают у них вполне понятное сочувствие.

Когда я поняла, что сама не справляюсь, обратилась к психологу. На платного денег не было. Но, к счастью, в нашем городе есть психолог в центре социального обслуживания населения. Мне дали бланк типового договора на оказание услуг и выставили символический счет — в пределах ста рублей.

Поначалу Света не хотела идти к психологу, но я сумела уговорить ее сходить на первый сеанс вместе. Впервые за несколько недель мы наконец-то пообщались. Она по-прежнему ничего не рассказала о причинах своих порезов, но зато я узнала много нового о себе и о наших с дочерью отношениях. Главное, что я неожиданно поняла: дочь мне не доверяет.

Потом была еще пара совместных сеансов. Мы рисовали карандашами свое психоэмоциональное состояние, участвовали в ролевых играх, в том числе менялись местами: Света была мной, а я Светой, я была собой, а психолог Светой и так далее. С помощью игрушек из «Киндер-сюрприза» работали с ассоциациями — выбирали, какая из них больше всего похожа на членов нашей семьи.

Сеанс шел за сеансом. Перед походами к психологу Света больше не упиралась, но периодически говорила мне, что все бесполезно. Временами и мне так казалось, ведь в наших отношениях не менялось ровным счетом ничего.

От пережитых эмоций на несколько месяцев я словно отупела: уже не принимала ситуацию так близко к сердцу, было искушение вообще на все махнуть рукой. Наверное, в тот момент помощь психолога оказалась бесценной, ведь она не предавалась отчаянию, как я, а терпеливо работала со Светой. В какой-то момент они начали встречаться без меня: об этом попросила дочь, и поначалу такая ситуация меня расстроила, но я быстро смирилась.

Насколько я поняла манеру общения нашего психолога, она не давила на Свету и не пыталась вытянуть информацию. Кажется, что они просто болтали о чем-нибудь. Через две недели я увидела, как Света, собираясь на очередной сеанс, берет гитару и тетрадку со своими стихами. Я должна была обрадоваться прогрессу, ведь читать собственные стихи кому попало не будешь, но я в очередной раз обиделась: мне она не играла и не читала.

Спустя время я смогла преодолеть собственные негативные чувства. И поняла главное, что должна осознать каждая мать подростка: мир огромен, и для ребенка ты уже не центр вселенной. Только так можно было двигаться дальше.

В общей сложности Света ходила на сеансы около двух месяцев — один, а иногда и два раза в неделю. Конечно, я не раз пыталась узнать у психолога, о чем они говорили, но всегда получала один и тот же ответ — она пообещала ничего не рассказывать. Главное, о чем меня просили, это не волноваться.

Спустя какое-то время я начала замечать изменения — дочь становилась более контактной. Если раньше она все время молчала, то теперь начала отвечать на вопросы. Потом — обращаться ко мне с просьбами: к примеру, купить ей мороженое. Спустя еще какое-то время она опять начала рассказывать мне о событиях в школе, об одноклассниках. Я была безумно рада этому.

Ближе к завершению работы с психологом я переосмыслила свою роль в наших отношениях с дочерью. Мне казалось, что она похожа на меня, разделяет мои интересы. Но на деле оказалось не так. Но я поняла, что готова любить дочь любой — непохожей на меня, не такой, как я думала. И именно в этот момент психолог как-то незаметно отошла в сторону.

Я не знаю точно, когда моя дочь перестала заниматься самоповреждением, ведь подросток — уже не маленький ребенок и не позволит осматривать себя. Думаю, что Света продолжала это делать даже в начале работы с психологом. На сто процентов я стала уверена, что все закончилось, только когда она задумалась, как скрыть шрамы, оставшиеся от порезов. Человека, который хочет и дальше ранить себя, такие вещи обычно не волнуют.

Конечно, ничто не стало прежним. Пройдя через испытание селфхармом, мы обе изменились, но по крайней мере мы начали говорить друг с другом и принимать друг друга такими, какие есть. Иногда Света, как в прежние времена, позволяет обнять себя — и я вспоминаю маленькую девочку, которая когда-то казалась мне частью меня самой.

Какое-то время ни я, ни дочь не волновались о том, что на ее теле остались шрамы. Мы поняли, что с этим надо что-то делать, когда собрались ехать на море. Шрамы остались на руках, плечах, ногах.

Основная часть шрамов теперь выглядит как тонкие белые полоски. Их много, они параллельны друг другу, а это заметно. Кроме того, на месте одного из порезов, на плече, остался келоидный рубец. Он настолько толстый, что виден через тонкую ткань.

Дочь вычитала в интернете, что шрам можно скрыть, сделав поверх татуировку. Но чтобы скрыть все рубцы, потребовалось бы много татуировок, и я против. Единственное, что пообещала дочери, это съездить в краевой центр, показать шрам и проконсультироваться с тату-мастером. Так и сделали.

Мастер отказалась делать татуировку несовершеннолетней девочке. И я была рада, что Света услышала это не только от меня, но и от нее. Более того, она сказала, что есть лучшее решение, и посоветовала обратиться в клинику эстетической косметологии.

Оказывается, для уменьшения шрамов используют лазерную шлифовку. Мы начали с большого келоидного рубца. Чтобы уменьшить отек, Свете дважды с интервалом в месяц кололи стероидный препарат. Каждый укол обошелся примерно в две тысячи рублей. А потом сделали первую лазерную шлифовку — за нее отдали еще около трех тысяч. Стоимость шлифовки в разных клиниках разная, но всегда зависит от размеров шрама.

Стероидный препарат действительно на какое-то время уменьшил рубец — тот словно сдулся, но по финансовым соображениям нам пришлось сделать перерыв в лечении — и рубец вновь распух. Лазерная шлифовка, на мой взгляд, не дала ощутимых результатов. Мы со Светой расстроились. Тем более что врач тоже не дает никаких гарантий: в последнюю нашу встречу она прямо об этом сказала.

Вот только сдаваться мы не собираемся — будем пытаться еще и еще, даже если это растянется на годы. Думаю, что пережитый опыт селфхарма сделал нас обеих сильнее.