Психолог объясняет: почему появляется склонность к самоповреждению и навязчивым ритуалам

Частный психолог — специализируюсь на терапии фокусированной на переносе (ТФП)

Самоповреждение, анорексия, навязчивые ритуалы — Можно ли разорвать порочный круг?

Каждый из нас в раннем детстве переживал мучительный момент — осознание, что мир не вращается вокруг наших желаний. Помните, как в три года вы плакали, потому что мама не подала игрушку «вовремя»? Или как злились, когда она уходила, будто нарушая негласный договор о вечном присутствии? Это не просто капризы. Это — первый кризис сепарации, рождение иллюзии контроля и её крах. Но что происходит, когда ребёнок, лишившись всевластия, ищет замену матери не в плюшевом мишке, а в собственном теле?

От плюшевого мишки к собственному телу: Эволюция переходных объектов. Дональд Винникотт, британский психоаналитик, раскрыл феномен «переходного объекта» — того самого мишки, без которого ребёнок не заснёт. Этот объект — мост между иллюзией слияния с матерью и холодной реальностью одиночества. Но что, если вместо мишки ребёнок выбирает своё тело?

Представьте мальчика, который перед сном методично поглаживает руку, словно проверяя её границы. Или девочку, закутанную в одеяло, но чувствующую безопасность только когда её ладонь касается щеки. Тело здесь становится не просто физической оболочкой — это живой «суррогат», заменяющий тепло материнских объятий.

Однако иногда эта замена приобретает тёмные оттенки. Винникотт писал о творчестве и религии как переходных феноменах, но как насчёт боли?

Боль как объятие: Когда тело становится палачом и спасителем. «Мне было пять, когда отец впервые ударил меня. Но позже я сам начал оставлять окно открытым зимой — чтобы дрожь напоминала: я всё ещё существую». Этот рассказ пациента — ключ к пониманию парадокса: тело может стать одновременно тюрьмой и убежищем.

Самоповреждение, анорексия, навязчивые ритуалы — всё это способы «осязать» себя, когда мир рушится. Карл Филипп Моритц ещё в XVIII веке описал сладострастие боли: подросток, представляющий распад своего тела, испытывает не ужас, а облегчение. Почему? Потому что боль — доказательство существования. Как писал Хирш (Hirsch, 1989c), пациенты с хроническими болями часто отказываются от лечения: «Без неё я исчезну».

Идеализация агрессора: Почему жертва цепляется за мучителя. Социальные работники знают: ребёнок из абьюзивной семьи будет защищать родителей даже под давлением фактов. Это не стокгольмский синдром — это инстинкт выживания. Если мать бьёт, но иногда гладит по голове, её образ раскалывается. Мозг ребёнка создаёт идеализированную версию, чтобы не сойти с ума от противоречий.

То же происходит с телом. Девочка-анорексичка, сводящая себя до скелета, гордится «антиматерью» — телом, противоположным материнскому «тёплому и жирному». Её рвотные позывы — бунт против контроля, а шрамы — амулеты, символизирующие власть над собственной плотью. «Это моё тело!» — восклицает она, превращая страдание в триумф.

Между жизнью и смертью: Тело как последний свидетель. В случаях крайнего насилия тело становится единственным «свидетелем» травмы. Пациентка, пережившая инцест, описывает ритуал: каждую ночь она мысленно «стирает» кожу, будто счищая прикосновения отца. Её тело — архив боли, но и хранитель памяти. Отказаться от боли — значит предать себя.

Здесь кроется трагедия: тело как суррогат матери обретает власть через саморазрушение. Анорексия превращается в перформанс, где рвотные позывы — аплодисменты, а рёбра, проступающие под кожей, — сцена. Но это не театр. Это битва за право чувствовать себя реальным в мире, где все связи разорваны.

Можно ли разорвать порочный круг? Работа с такими пациентами требует деликатности. Запретить самоповреждение — всё равно что отобрать у ребёнка плюшевого мишку. Нужно найти новый «переходный объект» — творчество, спорт, отношения. Но главное — помочь признать: тело не должно быть суррогатом. Оно может стать домом.

В конце концов, задача терапии — превратить тело из «суррогатной матери» в союзника. Чтобы дрожь от холода сменилась теплом чая в руках, а шрамы стали не амулетами, но напоминанием: «Я выжил. И мне больше не нужно доказывать, что существую».